Чем старше я становлюсь, тем чаще повторяю эти слова. Мысленно, как молитву: «Прости меня, мама! Прости меня, мама! Прости меня, мама!» Повторяю искренне, сдерживая комок в горле, мысленно стою на коленях и целую её больные руки. Мысленно, потому что вслух обратиться с этой просьбой мне уже не к кому.
Валентину Васильевну Минуллину (Космынину) жителям Агаповского района представлять не надо. Она родилась в Агаповке в 1984 году. После школы закончила журналистский факультет Уральского государственного университета, работала литсотрудником районной газеты «Звезда», в газетах «Магнитогорский рабочий» и «Магнитогорский металл». В 2001 году в свет вышла её книга очерков «Мой друг Владимир Долженков». Год спустя Валентина Васильевна стала лауреатом литературного конкурса им. К. М. Нефедьева.
В декабре 2017 года Валентины Васильевны не стало. Но её творчество живёт, оно актуально, востребовано. Сегодня мы публикуем один из рассказов коллеги. По словам её близких, он раньше нигде не публиковался. 8 Марта, Прощёное воскресенье – хороший повод прочитать рассказ, подумать и, возможно, что-то изменить…
Прости меня, мама!
Чем старше я становлюсь, тем чаще повторяю эти слова. Мысленно, как молитву: «Прости меня, мама! Прости меня, мама! Прости меня, мама!» Повторяю искренне, сдерживая комок в горле, мысленно стою на коленях и целую её больные руки. Мысленно, потому что вслух обратиться с этой просьбой мне уже не к кому.
Мама моя умерла семь с половиной лет назад. При жизни она никогда не слышала от меня этих слов, тем более никогда не видела меня коленопреклоненной и целующей её руки. Такого рода «нежности при нашей бедности», как говорила она сама, не были приняты в нашей семье, по всем другим измерениям крепкой, дружной, добропорядочной.
Благодаря заботам и трудам родителей у нас было счастливое детство, по-хорошему беззаботное, защищённое, спокойное.
Но при этом я не помню, чтобы когда-нибудь мама обняла или поцеловала меня, погладила по головке, хваля за хороший поступок или старательно выполненное родительское задание. Одобрительный взгляд, словесное поощрение были обязательно, а вот простой физической ласки не помню. Может из-за того, что мне чаще других детей доставалось за непоседливость, своеволие и непослушание? Или потому, что мама, с десяти лет жившая в няньках четверых детей своей старшей сестры, сама была обделена материнской лаской? Трудно сейчас дать верный ответ на эти вопросы, тем более что мама возразить не сможет.
Когда я стала взрослой и сама уже была матерью и даже бабушкой, а мама моя ещё жила на свете, мы говорили с ней о чём угодно, только не об этом.
Честно признаться, тогда мы чаще ссорились, чем общались. Ссорилась, конечно, я, выражая маме своё недовольство по тому или иному поводу. Я позволяла себе винить, стыдить, судить её за несерьезное или неправильное поведение. Я позволяла себе поучать её, сердилась и хлопала дверью, не приезжая в родительский дом по два, три, четыре месяца. Я считала, я была просто уверена, что это она, моя мать, должна приехать и помириться со мной, потому что я права, а она виновата…
Умерла она как-то неожиданно и быстро. Вроде и не болела никогда прежде, не жаловалась, не «бюллетенила», если что, выпьет две-три таблетки – и всё лечение. Правда, последний год таяла на глазах. Но по-прежнему не жаловалась, говорила, что вся причина в том, что расстраивается часто, и только иногда просила купить самые простые лекарства: цитрамон там или анальгин – как раз наступил пик всевозможных дефицитов. В последний раз я привезла лекарства за месяц до её смерти. А через неделю позвонил отец и сказал: маму отправили на «скорой» в больницу. Ещё накануне она готовила обед и ужин для отца и брата, а на следующее утро уже не смогла подняться с постели.
К врачам обратились слишком поздно: гемоглобин был почти «на нулях», и кровь уже не восстанавливалась. Через два дня отец забрал маму домой, а спустя две недели она тихо и молча угасла… Говорят, так уходят из жизни только чистые душой и сердцем люди: никого не обременив своими болезнями, без жалоб и обид.
Ничего не вернуть и не исправить теперь. Но тогда, после похорон мамы, орождилось в сердце и растёт там от года в год неизбывное, бесконечное чувство вины перед ней. Вины, которой никогда уже не загладить. И уже значительно позже я поняла, что вся её жизнь была духовным уроком нам, детям. И даже смертью своей она преподала мне свой последний материнский урок…
Нет на Земле ничего святее и чище этого звания. Нет на Земле плохих или недостойных матерей. Это мы, дети, не всегда понимаем и ценим, недостаточно дорожим ими. Теперь я глубоко убеждена в этом, именно потому постоянно в мыслях прошу мою маму о прощении.
Простите же мне и Вы, читатель, эту невольную исповедь. Простите сами и попросите, хотя бы так же мысленно, как я, прощения у своих мам. За всё. Ведь если быть предельно честными перед собой, то каждый живущий сегодня человек непременно в чём-нибудь да провинился перед своей мамой. Я расскажу вам лишь несколько житейских историй. Без комментариев и нравственных выводов: так, как вижу их со стороны.
…Она была второй, младшей дочерью. Может, потому и была более ласковой, послушной, одним словом, маминой дочкой. И когда вышла замуж, не оторвалась от родного гнезда, бывала в нём куда чаще своей старшей сестры. Она очень любила мать и старалась во всём быть достойной её похвалы. Может, потому и семейная жизнь Ларисы складывалась вполне удачно. У неё были прекрасные отношения с мужем, два сына росли хорошими, любознательными и послушными. Жили хоть и небогато, но достаточно зажиточно: машина, сад, ковры, хрусталь, меха, золотые украшения – всё приобретали на заработанные и по-хозяйски разумно сбережённые деньги. Муж никогда не припрятывал даже «шабашных» заработков – незачем было. Захотелось купить бутылочку – пожалуйста, жена не возражает, ещё и сама застолье разделит. При этом всё хозяйство Ларисы было в полном порядке: у обоих супругов золотые руки и богатая житейская смекалка.
Смерть родителей всегда настигает внезапно. Вдруг мама умерла. Ларису так потрясло это событие, что она как будто даже потерялась в этом мире. Отец, всегда бывший для неё родным только в свете материнской любви к нему и детям, стал далёким и чужим, родительский дом – пустым и неуютным. Она по привычке всё ещё часто навещала его, но уже не могла находиться там больше получаса: всё раздражало, всё было не так.
Прошёл год. На поминках по матери, словно пытаясь охладить тоску по ней, Лариса выпила больше, чем принято в таких случаях. А тут ещё отец, который к тому времени сошёлся с другой женщиной, предложил дочерям забрать себе на память материнские вещи. Пальто с пушистым воротником, купленное в последний год жизни матери, досталось Ларисе. Она взяла его, прижала к лицу, вдохнула родной запах и… зашлась от сердечной боли. «Не нужно мне твоё пальто, мама! Мне ты нужна!» – кричала она, обливаясь слезами. Водка расслабила напряжённые в течение года нервы, и Лариса билась в истерике. Вдруг она швырнула на пол пальто и стала топтать, пинать его, приговаривая: «Ненавижу я это пальто, ненавижу! Я маму люблю!»
Её еле успокоили, а потом собрались разъезжаться по домам. Погода на улице стояла мерзопакостная: на расцветшие сады вдруг выпал обильный снег, дул холодный, вовсе не майский ветер. Лариса всю дорогу держалась за локоть мужа, чтобы не поскользнуться. Лишь на одно мгновение выпустила она надёжную опору и – упала на ровном месте, от резкой боли потеряв на минуту сознание.
В больнице, куда её доставили, поставили диагноз сложнейший перелом голени. Кости срастались плохо, неправильно – пришлось снова ломать и соединять их заново. Лариса целый год ходила на костылях и с палочкой. Потом она снова упала на ровном месте, сломав ту же ногу, и снова последовали долгие месяцы болезненного лечения.
Сейчас, вспоминая те события, она говорит: «Это мамино наказание. Ведь ломала я именно ту ногу, которой пинала пальто. Нельзя было мне так себя вести, нельзя было беспокоить маму на небесах…»
…Так уж сложилась личная жизнь Веры, что после развода с мужем она с двумя детьми вынуждена была поселиться в квартире своей матери. Места здесь было много – три комнаты. Но уже спустя несколько месяцев Вера жаловалась подругам: «Как я устала от маминой опеки: того нельзя, с тем не ходи, долго не задерживайся, того не покупай, спиртного не пей – сопьёшься! Кошмар! Заела меня баба Нина. Я что, маленькая или пьяница? Зарабатываю хорошо, самостоятельная, дети у меня в порядке, голова на месте. Квартиру убираю я сама, стираю, готовлю еду каждый день тоже. Но я же молодая, пожить ещё хочу, замуж выйти. Она меня упрекает: мол после развода с отцом посвятила себя нам, о замужестве не думала вовсе. Кто ей виноват? Были же хорошие предложения – она сама не захотела, в жертву себя, видишь ли, принесла. А я хочу свою жизнь прожить по-своему…»
Подруги сочувствовали Вере, советовали разменять квартиру. Но, бывая в доме, слышали обиды бабы Нины: «Зачем она выпивает? Ведь всё видят дети! А в друзьях совсем не разборчива – кого только в дом не приведёт. Повлияйте на неё».
Вера вышла замуж, и муж тоже поселился в бабанининой квартире. А когда Вера родила третьего ребёнка, её матери пришлось уволиться, чтобы дочь могла выйти на работу пораньше: основной доход приносила в семью именно Вера. Нина Петровна была этим очень недовольна: педагог по образованию и призванию, она не представляла себе жизни в четырёх стенах дома и ограничения семейными обязанностями.
Мать с дочерью не устраивали шумных ссор, но напряжение в доме росло день ото дня: упрёки, обиды, раздражённый тон стал как бы входить в привычку. Внучке исполнилось два года, когда Нина Петровна вынесла на семейный совет своё окончательное решение: «Вы живите, как хотите, а я уезжаю работать на загородную детскую дачу». И через неделю уехала на самом деле.
Первые три дня Вера с мужем и дети не могли нарадоваться долгожданной свободе от материнского догляда. Правда, по вечерам, заходя в комнату бабы Нины, Вера ловила себя на мысли, что ей чего-то не хватает. Вроде и дом полон, и семья немаленькая, а пусто как-то в нём.
А через месяц, когда малышка заболела, она призналась вслух: «Как трудно с тремя детьми без бабушки. Не ценила я своей мамы…»
Валентина МИНУЛЛИНА
